Она подошла неслышно, сзади, закрыла глаза ладонями. Он вздохнул, встал с кресла, взял её руки и обернулся. Что случилось, малыш? – спросил он нежно и грустно, как всегда зная ответ.
Я хочу есть – тихо сказала она, смотря ему в глаза и по-детски улыбаясь. Конечно, давай я потушу овощи, или сделаю салат. Или ты хочешь какой-нибудь суп? – сбивчиво забормотал он, все еще на что-то надеясь. Ты знаешь, чего я хочу, ласково произнесла она. Её влюбленные глаза не мдвигались, расширенные зрачки затягивали в себя, даже ладошки вспотели от волнения. Ну хорошо, вздохнул он, и они пошли на кухню. Она села рядом, достала сигареты и тихонько закурила, не сводя с него настороженного любящего взгляда. Она даже не моргала – все смотрела и смотрела, как он повязывает передник (с Бэмби; она подарила его ему после самого первого раза, а то он закапал любимые светлые джинсы), нарочито громко гремит кастрюлями и сковородками, мокро звенит вилками и ножами в раковине. В воздухе запахло средством для мытья посуды. Она поморщилась, и он включил вытяжку.
Как ты хочешь сегодня? – спросил он громко из-за шума вытяжки. Её лицо осветилось улыбкой, которую он так любил - пока её не стало вызывать только одно. Теперь он её боялся и старался не смотреть. Наверное, с картофельным пюре и грибами, медленно сказала она. Потом, подумав, добавила – ты только не обижайся. И затянулась сигаретой. Не буду, сказал он. – Но, может, все-таки не сегодня? Давай хотя бы через пару дней, а? Ведь так мало осталось…а пюре с грибами я тебе и так сделаю. Вкусное.
Она непонимающе посмотрела на него. Да нет, ничего, вздохнул он. И стал чистить картошку. Пока жарились грибы, он готовил соус и салат. Он мог сделать все быстрее, но старался оттянуть самое последнее, то, что ей было от него нужно. Руки делали все сами, он ни о чем не думал. Просто тщательно нарезал огурцы и помидоры, смешивал грибы с луком, помешивал пюре деревянной ложкой. Он ни разу не обернулся, но знал, что она курит и следит за каждым его движением. И болтает ногами.
Огромное фарфоровое блюдо (он всегда удивлялся, как в неё, такую худенькую и маленькую, столько влезает) постепенно заполнялось океаном желтого пюре, на котором чернели горы из грибов и салата. Я как бог из каких-нибудь чукотских мифов, хмыкнул он про себя, забывшись. Какая-нибудь Великая Утка или Морж-Отец. Ну или…И осекся, вспомнив, что ему сейчас надо будет сделать. Наконец, он напустил на свой мирок дождь из кинзы и петрушки.
Придирчиво посмотрел, нет, вроде бы все. Что ж, пора. Он достал из ящика стола огромный зазубренный нож. Какая прелесть, захлопала она в ладоши, увидев его когда-то на витрине. ДЛЯ-О-МА-РО-В – по слогам прочитала она и улыбнулась - это мой подарок тебе на все дни рождения, которые я пропустила из-за того, что мы не были знакомы…мой крабик. И мило хихикнула. Он впервые воспользовался им тем же вечером. Удобно – заботливо спросила она. Ещё бы, натянул он резиновую улыбку под мертвые глаза, совсем другое дело. Вот что значит техника. Она поцеловала его в губы, и они занялись любовью прямо на столе. Да…тогда они ещё трахались, с грустью вспомнил он. А теперь ей от меня нужно только одно. Ладно, неважно. Раньше начну, быстрее кончится.
Он снял майку и аккуратно сложил её на стуле. На столе уже стоял маленький тазик; он склонился над ним и приставил кончик ножа к одному из бесчисленных шрамов на груди. Резко выдохнул и с силой надавил. Сзади сдавленно ойкнули – она никак не могла привыкнуть. Тело как будто плюнуло кровью, она хлюпнула об дно тазика одним комком, за которым сразу зажурчали тугие струйки; с таким же звуком бабушка выдавливала молоко из коровы в ведро, когда он был маленьким и жил в деревне. Он улыбнулся, вспомнив вкус парного молока, и тут же почувствовал солёный едкий запах собственной крови. Его чуть не стошнило; он побледнел и зацепил зазубринами ребра. Действуя лезвием как рычагом, он расширил дыру в груди достаточно, чтобы залезть туда рукой и вытащить сердце. То есть то, что от него осталось.
Неуклюжий бесформенный обрубок оказался совсем маленьким. Этот кусочек его души бился абсолютно бесшумно, и ему показалось, что у него на руке сидит маленькая морская свинка, испуганная, с черными глазками-бусинками, и дрожит, дрожит, дрожит…Он снова вздохнул, ощущая вспотевшей спиной жадный и любящий взгляд.
Пожалуй, тут только на два раза и осталось, думал он, взвешивая на ладони когда-то большое сердце – как обычный шмат мокрого мяса. Потом – была не была – положил его на деревянную доску, где уверенно разрезал на два куска, один чуть больше другого. Тот, что поменьше, он осторожно положил обратно в дыру между ребрами. Грудь захлопнулась как устрица, втягивая боль обратно в себя. Она беззвучно поднялась и тронула его за плечо. Он медленно повернулся, и она нежно слизала кровь, оставшуюся на коже и ноже. Как пенки, которые я выпрашивал, когда мама делала варенье – против воли улыбнулся он, и она ответила ему любящей улыбкой, от которой он не успел отвернуться.
С каким-то злым остервенением он начал нарезать оставшийся кусок на тонкие полоски, глубоко вдавливая нож в дерево. Потом положил их на край блюда и поставил все это на стол перед ней. Ешь, а то остынет – строго сказал он. Хорошо, любимый, ответила она и изящно взяла вилку.
Он сидел напротив и смотрел, как она ест. Вкусно? - спросил он, когда блюдо снова стало белым. Ещё бы, облизнулась она и посмотрела на него голодными глазами. Только мало – и вытерла салфеткой струйку крови из уголка рта. Солнце, но ведь почти ничего и не осталось, терпеливо проговорил он. Я знаю, жалобно протянула она. Но, может, ещё хоть кусочек? Пожалуйста…очень-очень хочется. Он вздохнул. Там на один раз и осталось, любимая. На последний, понимаешь? Ага, грустно вздохнула она. Так мало…жаль, у тебя такое вкусное сердце. Самое-самое вкусное. Ты самый лучший. Я так тебя люблю. Я тоже тебя люблю. Можно твою сигарету? Они с ментолом. Да какая разница.
Он вышел на балкон и затянулся холодным ментоловым дымом. Ну вот почти и все, сказал он засыпающему Городу. Ты извини, но осталось только на раз. Ну, может, на два. И все – как мне жить без сердца? Так что я скоро уйду…ты тут не скучай без меня, ладно? И позаботься о ней, хорошо? Она же не виновата, она хочет как лучше. И я ведь её люблю…
Он затянулся ещё раз и подумал, как хорошо, что это не последняя сигарета. Я бы тогда стоял, пытался ей насладиться как-то особому, думал о чем-то грустном. Пафосно так, сентиментально. А сейчас я просто курю, потому что впереди есть ещё немного жизни, немного времени, которое можно тратить. Хотя бы на то, чтобы просто курить.
Он бросил окурок, и тот маленькой звездочкой полетел с балкона. В этот момент что-то острое ударило его под лопатку. Резкая боль парализовала его тело, он не мог пошевелиться, а острые птичьи когти сжали его сердце и выдрали наружу. Он согнулся от боли, и что-то сильно толкнуло его через стекло, вниз, к Городу, на холодную улицу. В полете он перевернулся на спину и увидел, что она держит в руке последний кусок его сердца. Она улыбнулась ему самой красивой и самой любящей из улыбок.
Он упал на промерзший асфальт и битое стекло. Дыра в спине точно накрыла недокуренный им бычок, и тот сжигал живое мясо. Все его кости были переломаны, гниющая боль пульсировала во всем теле, он не мог пошевелиться – но он был жив, пока живо было сердце. Я люблю тебя, прошептал он, глядя на единственный огонек высоко вверху – окно кухни. Доедай, и я, наконец, высплюсь, подумал он, коченея от холода. Но время шло, свет в окне погас, а он все дышал и дышал, и его волосы покрывались инеем.. Наверное, ты оставила немного на потом, любимая. Глупая…я бы и так отдал тебе все до конца, неужели ты не поняла, любимая? Просто я не хотел, чтобы у тебя заболел животик…только и всего. А ты меня опять не поняла, думал он, и корчился от холода, и сгорал от боли в переломанных костях, и шептал вверх – любимая, любимая, люблю тебя…
Последний кусочек сердца она съела на завтрак. Он умер с открытыми глазами, улыбаясь, и его улыбка немного растопила холодное февральское небо.
Архангел считал неспешно, загибая пальцы и шелестя старческими губами. Счетом иным, мысленным и мгновенным, он, конечно, тоже владел. Но в усилиях ума сейчас нужды не было, как, впрочем, и в загибании пальцев, ибо уже составлен был реестрик, и против каждого имени печально стояла порядковая цифра.Однако архангел строго соблюдал им же заведенный медленный порядок, поскольку счету подлежали не холодные предметы, но людские души, коим выпал срок перейти оттуда сюда, из временности в вечность. - Двести девяносто девять, - сказал архангел, вздохнул и глубже ушел в кресло, мягкое, как облако. Стоявший перед ним ангел помедлил, отвел глаза и отозвался без выражения: - Это можно. - Не только для круглого числа! - строго сказал старик. - А хоть бы и для числа, - равнодушно повел крылами подчиненный. Эта послушность была хуже строптивости, и архангел заговорил, не сердясь, но спокойно убеждая: - Лет жизни сорок пять, полсрока, да. Однако поступков и чувств разнообразных сверх всякой меры. Праведность местами осталась, но грешность многократно преобладает. Улучшить соотношение реальных возможностей не имеет, а вот ухудшить может, и весьма. Детей трое, но от разных женщин, и глубокой душевности с ними нет. Болен не излечимо, несчастен и одинок. Совсем одинок, что главное, зачем же длить его горести? - Ладно, - сказал ангел, - слетаю. - Вот и хорошо, - кивнул архангел, - а я его пока в реестрик впишу.Тяжелый разговор окончился, и они разом вздохнули, шевельнув крыльями. А крылья были черные, ибо оба служили по грустному, но неизбежному ведомству смерти. Только у ангела перья были крепкие и поблескивали, а у старика, словно пеплом присыпаны и многих недоставало, особенно на левом крыле. - Ты уж помягче, - сказал архангел, - всего лучше под утро, во сне. Ангел не ответил - взмахнул крылами и ушел в бездну, быстро уменьшаясь. А старик пошарил взглядом по столу, по травке вокруг, ничего не углядел и, привычно выдернув из левого крыла ветхое перышко, вписал в реестрик последнее, трехсотое имя, после чего прикрыл глаза и стал размышлять о разных явлениях в жизни земной и небесной, ибо с юных лет выделялся среди сверстников вдумчивостью и обстоятельностью ума...Ангел вернулся поздно и пустой, ничего не прижимая к груди. - А где же?.. - спросил старик, пояснив глазами. - Изменения там, - сказал ангел. - Он теперь не один, девчонка появилась. - Что за девчонка? - удивился архангел. - Семнадцати лет. - Семнадцати - не девчонка, а девица. - Этого не знаю. - По найму или из милосердия? - Из любви. - Так ему же сорок пять! - Вот так у них. - Ровесника, что ли, не нашла? - Видно, не интересуется. Архангел сказал неодобрительно: - Хоть было бы за что. А тут сам знаешь... - Художник все же, - не то чтобы возразил, а, скорее, напомнил подчиненный, - картины рисует. - Рисует, - кивнул старик, - но не для души, а для денежной награды. - Бывает, и для души, - в пространство произнес ангел. - Только женщин, - жестко ответил старик. - Разные, в позах и без покровов. - Ей нравится. Встанешь, говорит, и меня нарисуешь.- "Встанешь", - усмехнулся архангел, но не злорадно, а с печалью. - "Встанешь", когда имя уже в реестрике... Ну ладно, бог с ней, с девчонкой. Ты-то чего? Почему зря слетал? Ангел сказал виновато: - Так ведь не отходит от него. - А ночью? - В ногах спит. Как кошка. Пробовал подобраться - куда там! От комариного чиха просыпается.Старик задумался. Потом спросил: - Девчонка-то - как? Может, богом обижена? Больше и рассчитывать не на что? - Да нет, - сказал ангел, - вполне. По ихним, конечно, понятиям. Брючки, свитерочек, все, что надо, обтянуто. Там и обтягивать почти нечего - у них теперь тощие в моде. Девку от парня только на ощупь и отличишь. Архангел взглянул сурово, и подчиненный забормотал: - Я, что ли? Это они так говорят. Мне-то оно ни к чему, я, кроме души, ни на что и внимания не обращаю... - Ладно, - сказал старик, - лети назад и действуй по предписанию. Спешить не надо, тем более действовать грубо. Есть основания считать, что у нее любовь, а это чувство заслуживает уважения. Любовь имеет сходство с раем, но относительное, ибо райское блаженство бесконечно, а любовное - кратко. Ангел слушал равнодушно, а может, и не слушал совсем. Архангел вздохнул и буднично закончил: - Так что давай, с богом.- С утречка и отправлюсь, - пообещал подчиненный. Пускай, подумал старик, пускай. Он знал, что ангел этот имеет привычку, уставясь в ночную черноту, считать звезды. Без цели и смысла, просто так. Может, думает? Но - о чем? Молодой еще, решил архангел.Сам он давно мог вернуть молодость, но не хотел, и не из-за нажитого чина. Другим дорожил, совсем другим - спокойствием, мудростью. А помимо того - просто нравилось ему быть стариком. Нравились крылья, отвыкшие летать, редкие, ветхие. Не золотые венцы, не драгоценные покровы, а такие вот изношенные крылья есть высшая награда и честь...Ангел слетал и вернулся опять пустой. - Ну, - спросил старик, - что там девчонка? Ангел вяло, как бы нехотя доложил: - Суетится. Лекарство достала.- Ишь ты! - то ли усмехнулся, то ли одобрил архангел. ~ Я так полагаю, ему и без вмешательства конец. - И я думал, - сказал молодой. - Прошлой ночью совсем чуть-чуть оставалось. Смертный озноб начался.- А она? - С ним легла, собой грела. Не отпустила.- А ведь поднимется - бросит. Скольких бросал.- Как знать, - сказал ангел.Старик опомнился и вскричал:- Чего - знать? Кто - поднимется? Да я его вот этим пером вписал! От него врачи отказались! Помолчали.- А ведь нехорошо, - озаботился старик, - не девичье это дело - человека к нам провожать. Не для молодых занятие. - И он ей то же талдычит. - Талдычить мало, гнать надо от себя. - Гонит, - отстранение проинформировал ангел. - А она? - Не уходит. Тут старик рассердился: - А ты чего ж? Вмешаться надо было! Явился бы во сне, объяснил, убедил... - Что я, службы не знаю? - обиделся молодой. - Являлся трижды, как положено, и еще раз сверх того. - А сверх почему? Ангел только крылом махнул. - Что жизнь его вышла - объяснил? - А как же! - Ну? - Она говорит, своей поделюсь, у меня много. - И сколько ж ему выделила? - Половину. - Цены не знает, - сам себя успокоил архангел. - Вот так вот, - пожаловался молодой, - Хоть обоих сразу бери. Фраза была фигуральная, старик так ее и понял, но согласно надежному правилу дотолковывать все до конца все же возразил: - Это ни в коем случае! Не война, чтобы души пачками таскать. - Да я знаю...И опять слетал ангел. И опять - ни с чем. - Все! - сказал. - Не могу больше. Сил нет. Не верит. - Во что не верит?- Ни во что! Почернела, отощала, но все не верит. Его хулил - в хулу не верит. Пугал - в страх не верит. Ей самой смертью грозил – в смерть не верит. Нет у меня иных возможностей! Я все же ангел, а не черт...Старик даже малость оторопел: - Постой... Как - не верит? Так не бывает, им так нельзя. Хоть во что-то верит? Ангел тяжко вздохнул: - Во что-то верит. - Во что? - Все в то же. - И почти выкрикнул: - В любовь! Тут пауза вышла долгая. Но знал, знал старый архангел, что, сколько ни молчи, а решать придется и горестную эту обязанность переложить не на кого. - Ладно, - сказал он, - раз уж оно так выходит... Реестрик подан, одной души недостает, и налицо неизбежная необходимость... Короче, вот тебе указание: лети и тащи. Выпадет случай - его хватай. Не выпадет - ее хватай. Хоть и иная, а все душа, лучше, чем ничего. Не надо бы, конечно, но кто виноват, она сама все порядки спутала! Да и много ли теряет? Ну, пятьдесят лет. Ну, семьдесят. По сути - тьфу! А тут – вечное блаженство: больших грехов не нажила, опять же уход за хворым зачтется, так что все основания. Пожалуй, ей же и лучше. Страстей у нас, правда, нету, зато тихая радость и покой... В общем, лети и пустым не возвращайся. Другой бы попросил, а я приказываю. Цени: ради твоей беззаботности всю душевную смуту на себя беру. - Ну, коли приказ, - сказал ангел...На сей раз, он летал долго, а когда вернулся, на щеках его были борозды от пота, а черные крылья стали, серыми, словно бы вывалялись в золе.Неужто седеет, испугался архангел и посмотрел на подчиненного не столько с вопросом, сколько с безнадежностью.Тот отер лоб, отряхнул крылья (два пера выпало) и сказал глухо: - Куда там... Неделю караулил. Не, безнадёга. Вцепились друг в друга - не оторвешь... - Ничего, - сказал старик, торопливо и как бы даже с облегчением, - ничего. В нашем деле главное - чтобы совесть чиста. Что могли, сделали, и ладно. А цифра - бог с ней, с цифрой. На одиноких доберем...
До чего же мерзкая сегодня погода. Моросит с утра, лапы уже околели. А это только начало осени. Между прочим первой в моей жизни. А жрать то как хочется, аж желудок сводит, тот самый который меньше наперстка. Только он скоро меньше булавочной головки станет. Хотя я по идее не знаю что такое и то и другое. Но не суть. Будем считать что я образованый котик. Хотя какое тут к псам образование, если все что я вижу на белом свете это ноги прохожих, злющие псы, и эта долбаная ворона, которая битый час уже доклевывает остатки курицы из объедков кафешки, возле которой я собственно и обитаю. А пока видимо эта треклятая птица никуда улеать не собирается (птичий грипп ее разбери) можно на голодный желудок и предаться размышлениям о превратностях судьбы. Ведь будь я обычный дворовый кошак, так воспринимал все это скорее всего совершенно спокойно. Потому что ничего другого и не знал в своей жизни. Так нет же. Угораздила ведь судьба меня уродиться во вполне свиду благополучной семье. Мама кошка, братья и сестры тоже вполне себе. И я урод полосатый.
Великий кошачий Боже! ну почему тебе приспичело создать меня именно "Таким миленьким пусыстеньким полосатиком!"... Как вы думаете, чьи это слова? Првильно. Моей бывшей, с позволения сказать хозяйки. Дура малолетняя. Семнадцать лет, а ума как у кошки. И такое же либидо (тьфу, опять умное слово). Увидела меня у ветеринара и давай хныкать своей мамаше: "Давай возьмем, он такой..." и далее по тексту. Лучше бы меня сразу утопили. Ну хозяйка моей мамши щедрая от избытка чувств по поводу такого события (роды любимца, как я понял, за частую проходят в более праздничной обстановке чем роды любимой дочери) и всучила меня этой идиоке размазюканой. Это я ее щас так называю. А тогда, как только подрос и мяукать по нормальному научился, я вне себя от счастья был. Жилье наше на первоом этаже распологалось и под окном полно бездомног брата шлялось. Так что после первого же сеанса общения все иллюзии о том, что мир теплый и уютный и ограничивается стенами квартиры рассеялись. И я был рад своей судьбе и хозяйку свою даже любил дурак наивный. Молоко, ласка а постоянные "уси пуси" можно было и потерпеть. Вот только если их не устраивало сразу по пять ее подружек. В общем все это блаженство продолжалась до тх пор пока это чудо, вдруг, не подхватило какую то заразу в виде красной сыпи на морде лица. Вы спросите какая связь? А вот ее мамаша нашла. Связь. Между сыпью и моей персоной. Припомнив наверняка какую-то жутко дорогую хрустальную вазу, которую я, будучи еще совсем малышом месяца два тому назад раскокал по неосторожности. В общем после соплей, слюней, попыток всучить меня подружкам и даже двух недельного житья на квартире у какого то мужика (воняющего куревом, пивом и с такой же красной сыпью, только не на морде а на задних лапах, в районе... ну вы поняли), в итоге я оказался тривиально на тратуаре. Где и живу до сих пор. Пока не сожрали. Вот сейчас этой каракатице пернатой надоест, она оставит эту кость в покое и я пойду пожру. Хотя... Опа! а не хозяйка ли моя бывшая топает? Хотя нет. Обознатки. та высокая была. И рыжая. А эта крашеная и явно моложе. И ниже. Хотя на людской вкус наверняка тоже ничего. Я даже засмотрелся. Идет такая, счастливая, в ушах плеер видать, на мордашке оскал, эээ улыбка. И такую благость во круг себя распространяет, что все самцы оборачиваются. Даже не люди. Ой меня заметила! Ну пушистая полосатость не подведи. А вось не долго мне тут осталось. Ну вот он я, правда красавец?...
-Ой какой маленький пусыстенький котеночек! Можно тебя погладить? Да ты замерз совсем! Беедненький. Давай я тебя пожалею. Ты голодный? А у меня ничего нет. Жаль правда? Хотя вот... сухарики. С дичью. Какой ты смешной. Ой! Шесть часов! Ну ладно, мне пора, я побежала. Хочешь я прийду сюда завтра?...........
Парень у ларька стоит. В поношеном пальто. Курит. И смотрит на нее совсем по другому. Не так как все самцы. Будто узнал. Будто бы подошел и треснул ей всей лапой по морде. Вон губы поджал.
Сухарики. С дичью.
Эй ворона! Да отвяжись ты от этой кости. Хочешь сухариков? Давай меняться.
НИКОГДА НЕ ЖАЛЕЙТЕ БЕЗДОМНЫХ ЖИВОТНЫХ. Лучше пройдите мимо. Не давайте им надежды.
Ранее утро...8 марта. Будильник зазвенел, и даже не успев, как следует начать свою песню, умолк под натиском моего пальца. Почти в темноте оделся, тихо прикрыв входную дверь, направился к базару. Чуть стало светать. Я бы не сказал, что погода была весенней. Ледяной ветер так и норовил забраться под куртку. Подняв воротник и опустив в него как можно ниже голову, я приближался к базару. Я еще за неделю до этого решил, ни каких роз, только весенние цветы...праздник же весенний. Я подошел к базару. Перед входом, стояла огромная корзина с очень красивыми весенними цветами. Это были Мимозы. Я подошел, да цветы действительно красивы. - А кто продавец, спросил я, пряча руки в карманы. Только сейчас, я почувствовал, какой ледяной ветер. - А ты сынок подожди, она отошла не на долго, щас вернется, сказала тетка, торговавшая по соседству саленными огурцами. Я стал в сторонке, закурил и даже начал чуть улыбаться, когда представил, как обрадуются мои женщины, дочка и жена. Напротив меня стоял старик. Сейчас я не могу сказать, что именно, но в его облике меня что-то привлекло. Старотипный плащ, фасона 1965 года, на нем не было места, которое было бы не зашито. Но этот заштопанный и перештопанный плащ был чистым. Брюки, такие же старые, но до безумия наутюженные. Ботинки, начищены до зеркального блеска, но это не могло скрыть их возраста. Один ботинок, был перевязан проволокой. Я так понял, что подошва на нем просто отвалилась. Из- под плаща, была видна старая почти ветхая рубашка, но и она была чистой и наутюженной. Лицо, его лицо было обычным лицом старого человека, вот только во взгляде, было что непреклонное и гордое, не смотря ни на что. Сегодня был праздник, и я уже понял, что дед не мог быть не бритым в такой день. На его лице было с десяток парезов, некоторые из них были заклеены кусочками газеты. Деда трусило от холода, его руки были синего цвета.... его очень трусило, но она стоял на ветру и ждал. Какой-то не хороший комок подкатил к моему горлу. Я начал замерзать, а продавщицы все не было. Я продолжал рассматривать деда. По многим мелочам я догадался, что дед не алкаш, он просто старый измученный бедностью и старостью человек. И еще я просто явно почувствовал, что дед стесняется теперешнего своего положения за чертой бедности. К корзине подошла продавщица. Дед робким шагом двинулся к ней. Я то же подошел к ней. Дед подошел к продавщице, я остался чуть позади него. - Хозяюшка.... милая, а сколько стоит одна веточка Мимозы,- дрожащими от холода губами спросил дед. - Так, а ну вали от сюдава алкаш, попрошайничать надумал, давай вали, а то.... прорычала продавщица на деда. - Хозяюшка, я не алкаш, да и не пью я вообще, мне бы одну веточку.... сколько она стоит?- тихо спросил дед. Я стоял позади него и чуть с боку. Я увидел, как у деда в глазах стояли слезы... - Одна, да буду с тобой возиться, алкашня, давай вали от сюдава, - рыкнула продавщица. - Хозяюшка, ты просто скажи, сколько стоит, а не кричи на меня, -так же тихо сказал дед. - Ладно, для тебя, алкаш, 5 рублей ветка,- с какой-то ухмылкой сказала продавщица. На ее лице проступила ехидная улыбка. Дед вытащил дрожащую руку из кармана, на его ладони лежало, три бумажки по рублю. - Хозяюшка, у меня есть три рубля, может найдешь для меня веточку на три рубля,- как-то очень тихо спросил дед. Я видел его глаза. До сих пор, я ни когда не видел столько тоски и боли в глазах мужчины. Деда трусило от холода как лист бумаги на ветру. - На три тебе найти, алкаш, га га га, щас я тебе найду,- уже прогорлопанила продавщица. Она нагнулась к корзине, долго в ней ковырялась... - На держи, алкаш, беги к своей алкашке, дари га га га га, - дико захохотала эта дура. В синей от холода руке деда я увидел ветку Мимозы, она была сломана по середине. Дед пытался второй рукой придать этой ветке божеский вид, но она, не желая слушать его, ломалась по полам и цветы смотрели в землю...На руку деда упала слеза...Дед стоял и держал в руке поломанный цветок и плакал. - Слышишь ты, ****, что же ты, *****, делаешь? – начал я, пытаясь сохранить остатки спокойствия и не заехать продавщице в голову кулаком.
Видимо, в моих глазах было что-то такое, что продавщица как-то побледнела и даже уменьшилась в росте. Она просто смотрела на меня как мышь на удава и молчала. - Дед, а ну подожди, - сказал я, взяв деда за руку. - Ты курица, тупая сколько стоит твое ведро, отвечай быстро и внятно, что бы я не напрягал слух,- еле слышно, но очень понятно прошипел я. - Э.... а...ну...я не знаю,- промямлила продавщица - Я последний раз у тебя спрашиваю, сколько стоит ведро!? - Наверное 50 гривен, - сказал продавщица. Все это время, дед не понимающе смотрел то на меня, то на продавщицу. Я кинул под ноги продавщице купюру, вытащил цветы и протянул их деду. - На отец, бери, и иди поздравляй свою жену, - сказал я Слезы, одна за одной, покатились по морщинистым щекам деда. Он мотал головой и плакал, просто молча плакал... У меня у самого слезы стояли в глазах. Дед мотал головой в знак отказа, и второй рукой прикрывал свою поломанную ветку. - Хорошо, отец, пошли вместе, сказал я и взял деда под руку. Я нес цветы, дед свою поломанную ветку, мы шли молча. По дороге я потянул деда в гастроном. Я купил торт, и бутылку красного вина. И тут я вспомнил, что я не купил себе цветы. - Отец, послушай меня внимательно. У меня есть деньги, для меня не сыграют роль эти 50 гривен, а тебе с поломанной веткой идти к жене не гоже, сегодня же восьмое марта, бери цветы, вино и торт и иди к ней, поздравляй. У деда хлынули слезы.... они текли по его щекам и падали на плащ, у него задрожали губы. Больше я на это смотреть не мог, у меня у самого слезы стояли в глазах.
Я буквально силой впихнул деду в руки цветы, торт и вино, развернулся, и вытирая глаза сделал шаг к выходу. - Мы...мы...45 лет вместе... она заболела.... я не мог, ее оставить сегодня без подарка, - тихо сказал дед, спасибо тебе... Я бежал, даже не понимая куда бегу. Слезы сами текли из моих глаз...
